В 1489 г. Иван III рассматривал и другую воз­можность. В сношениях его с Габсбургами ему сказали, что он мог бы получить от паны королев­скую корону. Его положение на Западе, конечно, тогда укрепилось бы. Но титул rex, или король, имел такие смысловые оттенки, которые были ос­корбительны для московитов. И принять титул короля значило бы снова предать истинную веру, как ее предали греки во Флоренции; поэто­му Иван отказался. «Мои предки, — объяснил он, — некогда дружили с императорами, которые отдали Рим папе». Что он действительно сделал, так это заимствовал у Габсбургов их императорс­кую эмблему. И с 1490-х гг. двуглавый орел на­чинает появляться как эмблема государства в Москве, как и в Вене, и в Константинополе.

Помимо страха перед приближающимся кон­цом света, московская церковь переживала также в то время период неопределенности. Она уже порвала с Константинопольским патриархом, но не получила полной самостоя­тельности. В отличие от митрополита Киевского, который в то время жил в Литве, Московский митрополит избирался епископами и возглавлял церковную организацию, которая не признавала над собой никакого главы. В течение уже сорока лет невозможно было примирить такое положение дел с отсутствием императора, а потому и с византийской традицией нераздельности Церкви и Государства. Как не могло быть императора без правой веры, так не могло быть и правой веры без императора. Некоторые возлагали надежды на то, что православные вернут себе Константинополь и христианского императора (так называемая вели­кая идея). Другие надеялись как-то договориться с германским императором латинян. Но это было отвергнуто. Москве оставался только один путь: сделать то, что в прошлом сделали Сербия и Бол­гария — обрести собственного императора.

Пока же ближайшей задачей было составить новые пасхалии на восьмое тысячелетие. За эту задачу взялся митрополит Зосима осенью 1492 г. «Мы сознаем, что Господь близок, — писал он в Предисловии, — но время Его прихода не извест­но». Затем он дает краткое историческое обозре­ние. Константин основал Новый Рим, св. Владимир крестил Русь. Теперь Иван III дол­жен стать «новым императором Константином в новом Константинополе — Москве»55. Так впер­вые появляется то родословие, которое теперь Москва будет на себя примеривать.

В том же 1492 г. впервые «новый Константи­нополь — Москва» получает и другое, более зна­комое нам наименование: Третий Рим. В том году Новгородский архиепископ Геннадий, предполо­жительно, получил перевод римской легенды о Белом клобуке, а с ним и предваряющий рассказ, как рукопись этой легенды была некогда найдена в Риме. Между учеными нет единого мнения о возрасте этого текста, части которого могут быть позднейшими интерполяциями. Но не случайно Предисловие ясно намекает на Москву как на Третий Рим. Автором Предисловия некоторые считают известного переводчика, который тогда трудился над Апокалипсисом Ездры. А этот труд был частью проекта архиепископа Геннадия снаб­дить московскую Церковь полной версией Биб­лии вроде латинской Вульгаты.

Как только удастся подчинить русские княже­ства, имперские амбиции Москвы обязательно обратятся против Великого княжества Литовско­го — западного соседа Москвы. Литва, как и Мос­ква, выиграла от монгольского нашествия, сумев аннексировать территории, некогда принадлежав­шие Руси. К концу XV в. Литва, как и Московия, контролировала огромную территорию — в основ-ком в бассейне Днепра, — которая протянулась от Балтики до Черного моря.

Но, в отличие от Москвы, Литва была открыта западным влияниям. Уже более века Великое кня­жество процветало в условиях личной унии с Польшей. К 1490-м гг. литовс­кий двор в Вильно и католические иерархи были в значительной степени полонизованы по языку и культуре. Литовская династия владела не только Полыней, но и Богемией и Венгрией. В отличие от Москвы, Литва допускала довольно широкое религиозное многообразие. Католические иерар­хи мирились и с численным превосходством пра­вославных, и с постоянным ростом еврейского элемента. В отличие от Москвы, Православная церковь Литвы не порвала с Константинополем, сохранив старинную преданность Византии. И митрополит Киевский имел все основания сопро­тивляться сепаратизму Москвы, разделявшему православных славян и направлявшему события к отделению Русской православной церкви.

В январе 1493 г. отношения Москвы с Литвой начали принимать новый оборот. За шесть меся­цев до того умер Казимир Ягеллончик, польский король и великий князь Литовский, разделив свои владения между вторым и третьим сыном. Польское королевство отошло к Яну Ольбрахту, Литва — к неженатому Александру. (Старший сын к тому времени был уже королем Богемии и Вен­грии. ) Иван III увидел в происшедшем новые для себя возможности. С одной стороны, он готовил посольство в Вильно для переговоров о заключе­нии политического брака Великого князя Алек­сандра и дочери Ивана Елены. Но в то же время он уже готовился подорвать modus Vivendi этих двух государств. Впервые в истории Москвы он снабдил посла инструкциями потребовать от ли­товцев признания доселе не известного никому ти тула государя всея Руси. Эта была настоящая «двойная игра» дипломатии: одно направление деятельности — определенно дружественное, а другое — открыто враждебное. Литва намеренно втягивалась в такой сговор, который ставил под вопрос будущее всех восточных славян.

Для присвоения титула государь всея Руси не были достаточных оснований ни в историческом пришлом, ни в реалиях того времени. Претензии на этот титул были из разряда претензий, напри­мер, Англии на Францию. В 1490-х гг. по проше­ствии двух с половиной веков с тех пор, как исчезли все следы некогда единой Киевской Руси, у русского князя было не больше прав на этот титул, чем у короля Франции, если бы он в борь­бе с Германией претендовал на титул государя всех франков. К тому времени этот титул противоре­чил отдельной идентичности рутенов Литвы, об­ретенной ими относительно русских Москвы. И в самом деле, казалось невероятном, чтобы литов­цы согласились заплатить такую цену из желания угодить Ивану. В то время они, конечно, не зна­ли, что позволили заложить краеугольный камень территориальных притязаний, на удовлетворение которых уйдут следующие 500 лет.

Таким образом, к 1493 г. уже имелись в нали­чии все элементы идеологии Третьего Рима, сло­жившаяся автономная ветвь православия ждала своего императора, князь, связанный родственны­ми узами с последним византийским императором, уже назывался царем и претендовал на то, чтобы быть «государем всея Руси». Единственное, чего не хватало, так это подходящего идеолога, который бы создал из этих составляющих некое мис­тическое построение, необходимое в высшей сте­пени теократическому государству. Такой человек был под рукой.

Филофей Псковский (ок. 1450-1525 гг.) был ученым монахом псковского Елеазарова монасты­ря. Ему были известны пророчества библейского Ездры и Даниила, исторические прецеденты (в Сербии и втором Болгарском царстве), писания псевдо-Мефодия и хроники Манассии, а также легенда о Белом клобуке. Впрочем, все это было известно и другим, но только у Филофея было горячее желание воспользоваться этим знанием на благо московских князей. Псков, как и Новгород, жил в вечном страхе и трепете перед Москвой, и большинство псковских монахов были настроены решительно против Москвы. В своих летописях они упоминают сон Навуходоносора и четырех зверей из видения Даниила в таком ключе, что Москва предстает как новый Навуходоносор. Не известно почему, но Филофей был готов обратить все на пользу Москве. В 1493 г. ему было за со­рок, и он еще не приобрел никакого положения в монастыре, где позднее он стал игуменом (то есть аббатом), и не написал еще ни одного из тех по­сланий, которые прославили его впоследствии. Но в Церкви уже бродили дрожжи, которые закваси­ли его взгляды. Со временем он должен был выд­винуть идею полного подчинения христиан царю и решительного противостояния латинской Церк­ви. В послании преемнику Ивана III он призыва­ет царя править по справедливости, потому что мир теперь вступает в последний этап истории: «Блюди же и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино царствие. Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти.  И уже твое христианское царство инем, по великому Богослову, не останет, а христианьстии Церкви исполнися блаженнаго Давида глагол: «Се покои мои в век века, зде все-люся, яко же изволих».

Позднее в Послании к Мунехину Филофей ме­тал громы и молнии «против астрологов и лати­нян»: «И едина ныне святаа соборнаа апостольская Церковь восточнаа паче солнца во всей поднебесней светится, и един православный великий рус­ский царь во всен поднебесной, якоже Ной в ковчезе спасены от потопа, правя и окормляа Христову Церковь и утверждаа православную веру»

Так через двадцать лет после смерти Ивана III (но, несомненно, в русле его политики) была сформулирована такая идеология отношений цер­кви и государства, которая не оставляла места никакому компромиссу.

Позднее сложилась русская традиция утверж­дать, что Москва просто наследовала порфиру Византии. На деле же русские сохранили лишь формы византинизма, но утратили его дух: мос­ковитов нисколько не интересовали универсаль­ные и экуменические идеалы Восточной Римской империи. Самый выдающийся исследователь дан­ного вопроса называл идеологию Третьего Рима «фальшивой подменой». «Христианский универ­сализм Византии преображался и искажался в узких рамках московского национализма».