В середине пятидесятых мой отец окончил Могилёвский машиностроительный техникум, и по распределению его направили в город Рыбинск, тогда называвшийся Щербаков — на завод дорожных машин министерства строительного и дорожного машиностроения.

В первый вечер он с соседями по общаге — такими же выпускниками техникумов, прибывшими на завод работать мастерами — вышли прогуляться по центру города. Ребята обратили внимание на то, что прохожие стараются идти поближе к проезжей части и, соответственно, подальше от кустов и деревьев. Они спросили у местных, в чём дело, и им ответили: «Потому что урки нападают и тянут в кусты, а там грабят». После этого они выходили в город только большой компанией. Когда я услышал от отца эту историю, я спросил у него: «К вам когда-нибудь кто-нибудь привязывался? — Обычно нас было много, только раз по-настоящему пристали, — ответил он. — Но мы от них отбились — кастетами и финками»

Такой была реальность среднего размера индустриального советского города пятидесятых годов. Уровень криминализации был высоким в СССР практически всегда, несмотря на громкие заявления властей о прогрессе в искоренении преступности по мере движения к социализму.
 
Полностью доверять советской статистике преступности я бы не стал, тем более что число зарегистрированных преступлений стали фиксировать только с 1961 года, а до этого статистика велась только по осуждённым. Но даже согласно официальной статистике начиная с 1966 года и вплоть до распада СССР происходит рост общеуголовной преступности, и каждые пять лет прирост средних коэффициентов преступности почти удваивался.

Рыбинск, 1950‑е гг.
 
Подростково-молодёжная преступность также существовала во все советские периоды — при этом пики её приходились на периоды катаклизмов в стране. Первым таким периодом были двадцатые годы, когда, после революции и Гражданской войны, миллионы детей остались сиротами и вступили в ряды беспризорников, заполонивших крупные города — там было проще прожить, побираясь или воруя.
 
В 1921–1922 годах общее число беспризорных детей в России достигло — по разным оценкам от четырёх до семи миллионов. После этого, в результате некоторой нормализации ситуации в стране и, одновременно, установления более жёсткого контроля государства над всеми сферами жизни количество беспризорников в СССР начало сокращаться. Но только в середине тридцатых советские власти отрапортовали о «полностью завершённой ликвидации детской беспризорности». Правда, уже через несколько лет началась её новая большая волна, вызванная Великой Отечественной войной.
 
С беспризорниками начала двадцатых, кстати, связана одна из главных версий происхождения слова «гопник». В 1918 году советская власть конфисковала здание гостиницы «Большая Северная» в Петербурге — сейчас она называется «Октябрьская», это известное здание прямо напротив Московского вокзала. В гостинице устроили Городское общежитие пролетариата — сокращённо ГОП, — но селили в ней не пролетариев, а беспризорников. Жители ГОПа занимались в округе — в основном, в районе Московского вокзала и Лиговского проспекта — мелким криминалом и, по некоторым источникам, были прозваны гопниками. Кстати, слово «гопник» в качестве синонима к слову «блатной», к моему удивлению, знала даже моя бабушка — 1915 года рождения, — хотя услышал его от неё я лишь раз.
 

Беспризорники, 1925 год
 
Якобы альтернативная версия — согласно которой слово гопник происходит от понятия «гоп-стоп», уличный грабёж — мне не кажется такой уж «альтернативной». Жители городского общежития пролетариата как раз гоп-стопом и занимались, и само слово «гоп-стоп», а заодно и «гопник» могло появиться как раз в связи с их деятельностью.
 
В восьмидесятые годы слово «гопник» популяризировала неформальная, субкультурная молодёжь, которой от этих самых гопников доставалось за длинные волосы и прочие попытки выделиться своим видом из толпы. В таком значении — молодые люди с криминальными наклонностями, часто, но необязательно являющиеся участниками группировок — я и буду употреблять здесь это слово.
 
Замечу ещё, что субкультурой гопников я никогда не считал и не считаю, это скорее социальная группа, образ жизни и набор моделей поведения. Главное отличие от субкультур в том, что у гопников нет самоидентификации — в смысле, они не называют себя гопниками, это уничижительное, отчасти оскорбительное прозвище, которое им дали.
 
Но в рамках сегодняшнего эпизода меня интересуют не особенности поведения и идеология гопников, а территориальные молодёжные группировки и драки «район на район».
 
О причинах феномена межрайонных драк написаны целые серьёзные научные исследования. Процитирую одно из них — «Делинквентные группировки в современной России» авторов Салагаева и Шашкина.
 
«Потребность в рабочей силе стала причиной массовой миграции сельского населения в большие города. Многие из участников великих строек ХХ века сохранили сельские нормы, ценности и традиции, перенеся их в трансформированном виде в урбанизированную среду. Одной из таких традиций были драки деревня на деревню, в которых принимала участие бОльшая часть мужского населения. Второе поколение мигрантов адаптировало данную традицию к городским условиям. Переселение бывших сельских жителей из бараков в новостройки, произошедшее в 1960–1970‑х годах в связи с масштабным жилищным строительством, привело к тому, что молодые жители дворов или коробок начали защищать свою территорию, устраивать драки стенка на стенку, улица на улицу и т п.».
 
Примерно то же самое я наблюдал в восьмидесятые годы на Рабочем посёлке Могилёва — районе, созданном специально для жителей близлежащих заводов и фабрик в период индустриализации. Единственным отличием было то, что жили эти люди, приехавшие из деревень и устроившиеся на завод искусственного волокна или лентоткацкую фабрику, в основном не в панельных коробках, а в частном секторе — в таких же деревянных домах, что и в родной деревне. При этом сохранять элементы и понятия деревенского образа жизни было ещё проще. О своей школе и одноклассниках — как правило, городских жителях во втором поколении — я рассказывал первом эпизоде подкаста, «Здесь десять классов пройдено…».
 
Итак, идея о том, что традиция драк деревня на деревню была перенесена на городские районы, — вполне имеет право на существование. Правда, я ни разу не слышал, чтобы кто-то говорил: вот, мой дед дрался за свою деревню. Но помнить и знать это не обязательно.
 
Важнее — примитивный менталитет, разделение всех людей на «своих» и «чужих» и агрессия по отношению к «чужим», выплёскивавшаяся на жителей других районов. Ещё одной причиной межрайонных драк можно считать отсутствие альтернативных вариантов досуга: на Рабочем посёлке, например, не было не то чтобы кинотеатра (их всего было несколько в городе), но даже клуба или дома культуры, не было кафе, не было спортивных секций.
 
К восьмидесятым годам добавились ещё две причины молодёжного криминала в принципе и межрайонной «движухи» как одной из его форм: полный коллапс коммунистической идеологии и разложение органов власти, включая силовые, ведущее к потере государством контроля над тем, что происходит.
 
«Идеологический вакуум» — не единственная причина того, что подростки сбивались в банды, но это играло свою роль. Если вокруг постоянно врут про успехи на пути строительства коммунизма, а в реальной жизни ты видишь лишь облезлые стены домов и вечно пьяного отца-пролетария, то это способствует делинквентному поведению.
 
Вспоминаю, что в восьмидесятые годы вообще было ощущение того, что «будущего нет». Никакого коммунизма не будет, а социализм — вот он, вокруг: пустые полки магазинов, выломанные двери подъездов. Какие у тебя перспективы в этой системы? Стать работягой на заводе? Или, «просушив мозги» пять лет в институте, инженером или учительницей? В этом смысле несколько поколений советских ребят не сильно отличались, например, от своих сверстников из нью-йоркского гетто. Только в СССР таким гетто были целые спальные микрорайоны в каждом городе.
 
По мере того как советская система дряхлела, она всё меньше и меньше могла контролировать своих граждан. В восьмидесятые на весь Рабочий поселок, растянувшийся на десятки улиц частного сектора, приходился один участковый милиционер.
 
Помощь «добровольной народной дружины» была крайне условной — это были, как правило, мужики сорока — пятидесяти лет, для которых дежурство было формальной повинностью. Большую часть времени они просто сидели в опорном пункте, смотрели телевизор и играли в карты и лишь изредка выходили, чтобы пройтись по окрестным улицам. Их никто всерьёз не воспринимал и не боялся.
 
Могилёв к тому времени был поделён на два десятка враждовавших друг с другом районов. Они, как правило, совпадали с неформальным географическим делением города.
 

Могилёв, 1973 год
 
Рядом с Рабочим посёлком, за железнодорожным переездом, по дороге в пригородную деревню Тишовка — поселок Ямницкий. В моё время в межрайонных разборках он, как правило, не считался отдельным районом, потому что учились тамошние пацаны в двадцать восьмой школе на Рабочем.
 
Ближе к центру — «Менжинка», названная по улице Менжинского. Чуть в стороне, у к железнодорожной станции Могилеёв‑2 — ДОК (от находящегося там деревообрабатывающего комбината). Это был единственный «район», дружественный Рабочему — если не считать Ямницкий отдельным районом.
 
«Пионеры» — практически весь центр, название — от улицы Пионерской. «Миры» — от микрорайонов Мир‑1 и Мир‑2. На выезде из города в сторону Минска — Казимировка. За вокзалом — «Восьмой» (от Восьмого кирпичного завода) и, возможно, что-то ещё, что уже не вспомню. «Юбилейный» — в честь одноименного микрорайона между центром и рекой Днепр. За Днепром — «Кутепова», «Гагарина» (от одноимённых улиц), «Шмидта» (от проспекта), «Бульвар» (от бульвара Непокорённых), «Детдом» — пытался выяснить у могилевчан происхождение этого названия, но не удалось. Никакого детдома там нет, просто панельные дома, и на их месте детдома вроде как и раньше не было. Иногда попадается такая вот труднообъяснимая народная топонимика. Другие районы — Переезд, Семь ветров или просто «Ветры», Урожайка, Абиссиния, «Фатина». Гребенево — старый район, состоящий исключительно из частного сектора, самый, пожалуй, криминализированный, с несколькими цыганскими семьями. Старое название Гребенева — БродЫ, именно так, с ударением на второй слог.
 
Вражда между районами сводилась к тому, что, если ты оказывался в чужом районе, то мог запросто получить «по ушам». А также по субботам проходили «сборы» — пацаны 14–18 лет из какого-нибудь района собирались и ехали драться с другим районом, или же несколько районов объединялись против других.
 
В моё время — во второй половине восьмидесятых — дрались, в основном, возле «Треста» — так называли клуб стройтреста № 12 в центре, на Советской площади, где по субботам проходили дискотеки. Теперь в этом здании (фото — в инстаграме) — ЗАГС. Это была не то чтобы нейтральная территория — формально «Трест» относился к «Пионерам», но запретить другим враждовавшим между собой районам выяснять там отношения «Пионеры», естественно, не могли.
 
«Налёты» на чужие районы в моё время не практиковались. По крайней мере, чтобы какой-нибудь враждебный район приехал на Рабочий — это было немыслимо. Да и Рабочий, кроме Треста, никуда с агрессивными целями не выбирался.
 
В подвалах существовали «конторы» — помещения, где тусовались пацаны. Интересно, что в других городах «конторами» называли собственно уличные банды. В конторах Рабочего, как правило, присутствовали гантели, гири и самодельные штанги, и любой пацан, имевший доступ к конторе мог там качаться. Но там же и выпивали, и играли в карты.
 
К середине восьмидесятых вражда между молодёжными территориальными группировками существовала практически во всех крупных и средних городах Советского Союза.
 
В других частях страны всё было ещё более жёстко, чем в Могилёве. Уже тогда, помню, до меня дошла какая-то информация о «Казанском феномене»: благодаря перестройке снимались табу, и СМИ могли писать на прежде запрещённые темы. Не то чтобы мне так уж интересна была эта тема — своей реальности хватало — но, прочитав, в какой-то статье про «пробежки» по чужому району с арматурой и избиением всех, кто попадётся под руку, я подумал: «Ничего себе. У нас такого, к счастью, нет».
 

Казань, 1990 год
 
Совсем недавно, в прошлом году, вышла документальная книга Роберта Гараева «Слово пацана» со множеством свидетельств очевидцев и участников «Казанского феномена» — рекомендую её тем, кто хотел бы подробнее погрузиться в тему.
 
В восьмидесятые Казань была практически поделена на территории молодёжных группировок — «контор», «улиц» или «моталок», и в период расцвета этой движухи число группировок переваливало за сотню. Причем, началось всё несколько раньше — ещё с конца семидесятых была известна группировка «Тяп-Ляп», названная так по месту дислокации — в районе завода «Теплоконтроль».
 
В группировках была строгая иерархия и разделение по «возрастам»:
Младший возраст (от 12) — Скорлупа или Шелуха

• Супера
• Молодые
• Средние
• Старшие
• Старики
• Лидер

 
Каждый «возраст» собирался по несколько раз в неделю, иногда под контролем более старшего возраста.
 
Цитирую книгу «Слово пацана»:
 
«В разговорах с уличными пацанами я встречал мнения, что такая структура многоступенчатой возрастной иерархии напоминает одновременно лагерные масти, неформальные структуры в советской армии, структуру боевых комсомольских дружин и даже пионерских отрядов. Социолог Светлана Стивенсон считает, что структура не пришла извне, а возникла сама по себе в связи с особенностями деятельности группировки. Однако для стихийной самоорганизации она уж очень витиевата».
 
Я согласен, что для стихийной самоорганизации как-то уж слишком сложно. Возможно, к формированию подобных жёстко иерархических молодёжных группировок приложили руку либо уголовники более старшего возраста, либо даже власти — милиция или КГБ. Намёки на это я встречал и в этой книге, и в других источниках, хотя явных подтверждений нет. С другой стороны, время от времени появляется информация о том, как в разных странах спецслужбы с большим или меньшим успехом пытались проникнуть в радикальные молодёжные группировки, а то и поучаствовать в их создании, чтобы контролировать ситуацию.
 
Зачем советским властям могли понадобиться подобные группировки? Например, для подавления антисоветских выступлений. Но, даже если власти и приложили руку к молодёжным группировкам на каком-то этапе, потом всё развивалось стихийно, что неудивительно: к концу восьмидесятых коммунистические власти потеряли контроль над многими сферами жизни в стране.
 
Кстати, молодёжные группировки восьмидесятых по своей организации можно сравнить и с «фирмами» футбольных хулиганов, которые появились несколько позже, в 1990‑е годы, и заимствовали свою форму организации у иностранных, прежде всего, британских «фирм».
 
В описании деятельности казанских группировок обращает на себя внимание жёсткий запрет на алкоголь и курение. Хотя, по словам бывших участников «моталок», старшие требовали соблюдения этого запрета от младших, но сами далеко не всегда его соблюдали.
 
Если сравнивать казанские группировки с тем, что я видел своими глазами, то в Могилёве всё было более «лайтово». Да, реальность Рабочего посёлка второй половины восьмидесятых или начала девяностых была жёсткой: парня могли сильно избить, девушку изнасиловать.
 
Но организованных подростковых — или каких-либо ещё — банд там не было. Не было никакой организации или структуры, ты мог «лазить» или не «лазить» за район — это влияло на твой «авторитет» на районе, но такой уж особой роли не играло.
 
Постоянного «состава» для выезда на драки с другими районами не было: кто приходил, тот приходил. В принципе, если попытаться оценить, какой процент всех пацанов с Рабочего посёлка в возрасте 15–18 лет, то регулярно участвовали в драках за район, то я бы сказал, что процентов 20, вряд ли больше.
 
Существовала условная «банда» Рабочего только в день «сборов». На всё остальное время она рассыпалась на мелкие компании пацанов, друживших между собой, и никакой деятельности не вела. Практиковался сбор денег «на залёт» — если на кого-либо из пацанов написали «заяву», как правило, за избиение кого-нибудь, то пострадавшему собирали деньги, чтобы он заявление забрал. Но дело это было, скорей, добровольное, и пацаны помладше порой сами старались сунуть трёшку или пятёрку «на залёт», чтобы повысить свой уличный авторитет. Наглые пацаны из «основы» иногда пользовались этим, чтобы собрать денег себе на выпивку.
 
Почему в Могилёве не было «настоящих» молодёжных банд, как в Казани?
 
Если не рассматривать версию об участии властей, то, скорей всего, главная причина в том, что не было влияния уголовников старшего поколения, или оно было недостаточно сильным.
 
Да, были отсидевшие, даже сделавшие по несколько «ходок», но, учитывая географическую протяжённость того же Рабочего посёлка и его достаточно большое население, то их было явно мало, до критической массы они недотягивали. И, опять же, большинство из них было просто приблатнёнными, пьющими пролетариями — или приблатнёнными алкашами, а не людьми, хорошо разбиравшимися в воровских понятиях, да ещё и с харизмой и лидерскими качествами, чтобы увлечь пацанов блатной романтикой.
 
Настоящих «блатных», живших по понятиям, или не было вовсе, или в пацанской среде они себя не проявляли. Да, жил на Рабочем впоследствии убитый цыганский барон, который криминальной деятельностью явно занимался, его дети учились со мной в одной школе, но были скорей обычными гопарями, а не носителями какой-то блатной идеологии.
 
Отдельное место среди молодёжных криминальных группировок 1980‑х годов занимают люберы — или любера. Название происходит от города Люберцы, но так называли парней и из других подмосковных городов, совершавших набеги на столицу.
 

 
Вся страна узнала про лЮберов в январе 1987 года, когда в журнале «Огонёк» вышла статья Владимира Яковлева «Контора люберов». В ней рассказывалось про подмосковных ребят, которые не пьют, не курят, качают мышцы в подвальных «конторах» и время от времени приезжают на электричках в столицу, чтобы избивать панков, хиппи и металлистов. В отличие от большинства полукриминальных молодёжных группировок, у люберов была чёткая идеология: «Хиппи, панки и металлисты позорят советский образ жизни. Мы хотим очистить от них столицу». Приводится в статье и «гимн» люберов:
 
Родились мы и выросли в Люберцах.
Центре грубой физической силы.
И мы верим, мечта наша сбудется:
Станут Люберцы центром России.
 
Слова эти прекрасно знакомы слушателям «Гражданской обороны»: они цитируются в песне «Эй, брат любер» с альбома того же 1987 года «Тоталитаризм», написанной, кстати, не Егором Летовым, а Евгением Лищенко, тоже давно уже покойным лидером омской группы «Пик КлАксон».
 
В этой песне люберский гимн звучит органично — как слова, сказанные как бы от имени любера, иронически. А вот в то, что ребята из подвальных качалок всерьёз называли свой город «центром грубой физической силы», как-то не очень верится — и слова не из их лексикона, и ирония откровенно присутствует. В интернете я нашёл информацию о том, что этот текст написан Александром Сизоненко, «как ироничное описание мышления и жизни „люберов“ и атмосферы „качалок“, как зарисовка, но был воспринят „люберами“, как гимн». Кто такой Александр Сизоненко, прояснить я не смог. А то, что кто-то мог воспринять подобный текст всерьёз, не увидев в нём иронии, много говорит о таких людях.
 
Думаю, что-то в той статье и других публикациях о люберах могло быть искажено и передёрнуто. «Идеологические» гопники были для СМИ того времени гораздо более интересной темой, чем гопники обычные.
 
В принципе, в том, что гопники ненавидели всевозможных неформалов и при любой возможности на них нападали, ничего удивительного нет. Например, о драке могилёвских вокзальных гопников с участниками и зрителями фестиваля «Рок-съезд» в 1989 году я упоминаю в предыдущем эпизоде подкаста. При этом никакой идеологии за этим не было — неформалов ненавидели инстинктивно, как «чужих», выделяющихся из толпы. А отношение к властям и, особенно, к милиции и у гопников, и у неформалов было примерно одинаковым.
 

Песчаный карьер в пяти километрах от Люберцев — одно из любимых мест сбора люберов
 
Но почему бы не прикрыться идеологией, когда разговариваешь с корреспондентом журнала «Огонёк»? А, может, и потроллить его, говоря современным языком. И, если за избиение неформалов можно было получить от властей какие-либо «коврижки» или хотя бы прощение собственных проступков, то ребята из качалок шли на это без всяких угрызений совести.
 
Мне попадалась, например, информация о том, как местные власти — и в провинции, и в Москве — использовали гопников для борьбы с «неформалами» — «антисоветским элементом» — во второй половине восьмидесятых.
 
В 1987 году в Москве прошли крупные драки между неформалами и люберами, в которых участвовало, по слухам, до тысячи человек и больше, самая известная драка была и на Крымском мосту. Примерно в то же время в Москву приезжали и ребята из казанских группировок — драться с люберами и снимать с прохожих дорогую фирменную одежду.
 
Вообще, во второй половине восьмидесятых существовала некоторая путаница в названиях, и люберами могли называть любых гопников, нападающих на неформальную молодежь.
 
Если верить сообщениям СМИ, то в 1990‑е годы многие бывшие люберы вошли в Люберецкую преступную группировку — одну из наиболее крупных, известных и влиятельных российских преступных группировок того времени.
 
В принципе, как более организованные, так и менее организованные советские молодёжные группировки 1980‑х в следующем десятилетии двинулись примерно в одном направлении — в полноценный, беспредельный бандитизм.
 
К началу девяностых сборы «за Рабочий» практически сошли на нет — это было уже неинтересно. Кто-то из «основных» пацанов переключились на фарцовку на Быховском базаре, а большинство нашли себя в бандитских делах.
 
Судьба моих криминализированных ровесников в итоге оказалась заметно не такой, как у предыдущих поколений тех, кто «лазил» за свой район. Ребята предыдущих поколений, поучаствовав в межрайонной движухе лет до 18, потом уходили в армию, а, вернувшись, устраивались на заводы, заводили семьи и становились нормальными — как правило, пьющими и склонными к насилию — пролетариями.
 
Но те, кому 18 исполнилось в самом конце 1980‑х — начале 1990‑х годов, в армию уже не уходили: открутиться было сравнительно легко. Работать на заводы они тоже не шли — вместо этого от мелкого гопнического криминала переходили к более крупному, как правило, рэкету.
 
Cамая известная банда Рабочего посёлка занималась угонами автомобилей в соседней Польше. Угнанные «тачки» пригоняли в Могилёв, перебивали номера двигателей и продавали. Банда прекратила существование в середине девяностых, когда её участники, по слухам, угнали автомобиль чиновника администрации тогдашнего президента Польши Леха Валенсы. Польская полиция вела преследование чуть ли не до самой границы, и в итоге участники банды были задержаны и отправлены отбывать сроки в Беларусь.
 
Закончу подкаст довольно невесёлой мыслью. Гопническая идеология так или иначе заразила достаточно многих людей в бывшем СССР — даже тех, кто, возможно ни в какие молодёжные банды не входил, но просто вынужденно — или добровольно находился в гопнической среде. Грубое и примитивное разделение на своих и чужих, принцип «кто сильнее, тот и прав», или понимание, что «кинуть лоха» — это нормально — всё это проявляется у людей, занимающих высокие посты в бизнесе и государстве.