В конце 1980-х годов в республиках СССР заметно активизировались националистические движения. С 1988-го по 1991 год на этнической почве в стране произошло около двадцати конфликтов, унесших человеческие жизни. После распада Советского Союза большинство из них перешли в фазу вооруженных столкновений, а некоторые продолжаются и по сей день.

По разным оценкам, они унесли жизни около 150 тысяч человек, беженцами стали не менее пяти миллионов. Спасаясь от войны, люди в спешке покидали обжитые места, успевая взять с собой лишь самое необходимое. Для многих из них те события навсегда остались в памяти как самый страшный и трагический период жизни. Историями очевидцев и участников межнациональных конфликтов 1990-х годов мы продолжаем масштабный проект, приуроченный к 30-й годовщине распада Советского Союза.

Нина, 56 лет, Ташкент-Саратов, бухгалтер

В начале 1990-х мы желали перемен. Никто не хотел возвращения советского строя в худших его проявлениях, но мыслей о развале СССР никто не допускал. Люди начали хорошо зарабатывать, развивался мелкий бизнес. Да и жили мы в Узбекской ССР тогда лучше, чем в РСФСР: не было ни талонов, ни карточек, ни дефицита. По крайней мере, в Ташкенте. Хотя это большая разница — столица и кишлаки.

Первый по-настоящему тревожный сигнал пришел из Ферганской долины в 1989 году. Там жила моя двоюродная сестра. Однажды я увидела ее на пороге своего дома с мужем и двумя маленькими детьми. Сказали, что еле успели ноги унести.

Мы слышали и про Нагорный Карабах, и про Приднестровье. Но это там, далеко, не в Ташкенте… Они даже вернуться думали. Слава Богу, так и не решились на это!

Появлением Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) все были страшно напуганы. Никто не хотел возвращаться назад, но на улицы, как в Москве, никто не вышел. Ни митингов, ни демонстраций. Хотя все и прошло относительно тихо, с того момента атмосфера страха не покидала нас до самого отъезда. Примерно до 1992 года в Узбекистане было относительно безопасно. Все произошло как бы исподтишка. Я работала бухгалтером, моя коллега, этническая узбечка, рассказала, что многие ее знакомые связались с некой исламской организацией, которая тайно противостояла правительству. Это почти не скрывалось. Да и в целом страна стала сильно исламизироваться. Стало меняться отношение на работе, на улицах.

Раньше никто не мог не уступить место беременной женщине в автобусе, но в какой-то момент местные начали на это плевать. Говорили: «Езжай в Россию, там место уступят!» Один раз узбекские подростки бросили мне под ноги петарду. Хотя прямых угроз жизни все еще не было. Со мной на лестничной клетке жила приличная узбекская семья. У них был сын, которого я по дружбе еще во времена СССР забирала из детского сада. К 1990-м годам он подрос. Сначала перестал здороваться, а вскоре начал открыто проявлять агрессию. Мы не понимали, за что нам все это…

Сергей, 50 лет, Бендеры, бывший заместитель министра иностранных дел непризнанной Приднестровской Молдавской Республики (ПМР)

Распад, а вернее, развал Советского Союза, стал для нашей семьи большой трагедией. За короткий период развалили то, что казалось крепким, надежным и нерушимым. Было устойчивое ощущение, что те, от кого все зависело, нас банально предали. Как показало время — мы не ошибались. Первое, что всегда всплывает в памяти — запах войны — воздух, переполненный пороховыми газами, гарью, разлагающимися телами погибших. Разрушенный город, стрельба и растерянные от страха и бессилия лица горожан.

Анатолий, 44 года, Тирасполь, кандидат политических наук, бывший депутат Верховного Совета ПМР

Распад Советского Союза для нашей семьи как и для большинства семей в советской Молдавии и Приднестровье стал трагедией, неожиданностью. В то же время все произошло обыденно, даже спокойно — именно так те трагические события воспринимались мной, 15-летним подростком. В нашем случае распад совпал с образованием Приднестровской Молдавской Республики (ПМР) и войной за независимость. Эти события очень тесно связаны. Поэтому никто не может сказать: «Проснулись, СССР нет, — мы оказались в новой реальности». Нет, новую реальность создавали мы сами…

Ситуация осложнилась к концу 1980-х годов. С одной стороны, к кризису привел управленческий импульс, который шел из Москвы — так называемый курс на национализацию элит. С другой — перестройка и гласность. Они привели к возрождению национального самосознания у определенной части молдавской интеллигенции. Но никто тогда не предполагал, что это выльется в распад Советского Союза, а точнее, — в независимость Молдавии, образование нового государства по этнократической модели с доминированием молдавской нации.

Советские же люди воспринимали модель межнациональных отношений с точки зрения интернационализма. Что все нации равны, что можно говорить на том языке, на котором тебе удобно. Русский язык объективно доминировал в Молдавской ССР по многим причинам, в том числе из-за приезда русскоязычных специалистов для восстановления промышленности после войны.

В Приднестровье доминировала позиция интернационализма. Мол, мы, представители всех национальностей, живем здесь в мире, и мы бьемся за тот советский формат интернационализма, который позволяет разным народностям жить вместе, как жили мы здесь много столетий до этого. И когда мы боролись за двуязычие и предлагали русский язык сделать вторым государственным, то как раз и исходили из того, что все равны.

Павел, 59 лет, Тирасполь, пенсионер

События конца 1980-х стали шоком для всей семьи, друзей, окружающих. Вообще, я до последнего не верил в распад Советского Союза. Думал, может, только заменят название на Союз Независимых Государств (СНГ), наши спецслужбы не допустят развала страны. Нам тогда говорили, что ничего страшного не случится. Мы, можно сказать, расслабились, рассчитывая, что изменится только название, а государство сохранится, только обновленное.

Сергей, 50 лет, Бендеры, бывший заместитель министра иностранных дел ПМР

Масла в огонь подливали власти Кишинева, избравшие тактику террора в отношении молодой Приднестровской Молдавской Республики, выступавшей за сохранение СССР, который мог гарантировать безопасность, права и свободы населению. Желание было одно — лишь бы ситуация на Днестре не повторила судьбу Нагорного Карабаха и других горячих точек на территории Советского Союза. С другой стороны, было опасение, что кровопролития не избежать. Тем более что после распада СССР руки молдавского правительства были развязаны полностью.

Молдавские националисты-реформаторы сразу избрали тактику построения мононационального государства, причем не молдавского, а румынского, с последующим объединением с Румынией.

Павел, 59 лет, Тирасполь, пенсионер

Помню, проходили митинги и забастовки, когда в Молдавии обсуждался закон о языке. Мы требовали двуязычия. Считался государственным языком молдавский, а потом они его переделали в румынский. Тогда из Прибалтики приезжали рабочие, и они выступали и говорили: «Вы им не верьте. Точно так же, как и нас, вас кинут с гражданством!» 

Это же всегда была русская земля. И здесь был русский мир. Большинство населения здесь было русским. Мой дед 1905 года рождения рассказывал, что даже при оккупации румын они с ними жили неплохо. Они больше молдаван гоняли и не считали их за людей. Мои деды все знали румынский, хотя были российскими гражданами. Их не притесняли, они держали сады, жили зажиточно. Больше доставалось молдаванам от своих румын.

Конфликт возник на национальной почве. У молдаван были такие мысли, что мы отделимся и будем жить как европейские страны. Тогда же все знали, что Молдавия была всесоюзной житницей. И создавалось такое ложное впечатление, что мы кормим Россию. Но Россия тут строила города и заводы, отстраивала разрушенный во время войны Кишинев, Тирасполь построила, Бендеры, — все в ущерб своим городам.

Евгения, 85 лет, Баку-Тбилиси, пенсионерка

После войны я окончила школу и выучилась на экономиста в нефтяной отрасли. В те времена Баку был удивительным городом, люди ценили доброту, умели поддерживать. Все-таки люди были другие… Армяне и азербайджанцы прекрасно ладили, был целый армянский квартал. Не было не то что неприязни, их очень ценили как специалистов в своих отраслях. В городе также жило много евреев, они первыми уехали с началом всех потрясений. Мы, слава Богу, не застали тот ужас, который начался потом. В 1983 году дочка уехала учиться в Москву, а через три года я переехала к дальним родственникам в Тбилиси. Почему? К тому времени уже что-то поменялось, пришло новое руководство.

Но в Грузии тоже оказалось не легче. Хотя у меня есть грузинские корни, я не знала языка. Уже ощущался упадок, продовольственный дефицит, как и в Баку. И хотя родственники поддерживали меня как могли, негатив к русским только нарастал. Поначалу все было нормально, я устроилась в небольшую контору и вела там бухгалтерию. Но уже к 1989 году стало понятно, что рассчитывать нам не на что.

В это же время начались конфликты с осетинами. В Тбилиси они были экономически крепкими, имели собственные дома, бизнес. И когда они захотели отделиться, им сказали: «Валите отсюда!» Осетины побросали свои жилища, прекрасные дома в центре города. В лучшем случае их вчерашние друзья купили это за бесценок. В худшем случае они просто оставляли квартиры и уносили ноги.

Вскоре в городе сняли все таблички на русском. Повесили на английском. Нам перестали отвечать на русском в магазинах и государственных ведомствах. Однажды ко мне пришли на работе и заявили, что всю документацию я должна теперь вести на грузинском. Я сказала: «Нет проблем, дайте мне курсы, я выучу!» Но они отказали, заявили, что должна выкручиваться сама. А тогда уже еду продавали по талонам.

Чуть позже коллеги и малознакомые люди стали прямо требовать от меня покинуть Грузию, хотя родственники ни за что не хотели отпускать. Они были очень порядочными людьми. Соседи засматривались на квартиру. Над нами жила семья многодетная, которой нужно было расширяться. Они пришли и сказали прямым текстом: «Продавай, нам твоя квартира нравится. Мы дадим тебе за нее какие-то гроши». И это еще был СССР! Но уезжать было некуда, примерно год я прожила в сильном страхе...

Наталья, Душанбе-Волгоград, 68 лет, пенсионерка

Я родилась и выросла в Душанбе. К концу перестройки выучилась на врача и работала на скорой помощи. Уже тогда ощущался сильнейший продовольственный кризис. В магазинах были дохлые куры, за мясом — огромные очереди, молоко можно было достать лишь изредка. Но спасали фрукты и овощи, которыми изобилует Таджикистан. Уже в тот период мы решились переезжать. Мои предки — донские казаки. Все они мечтали вернуться на свою родину. Семья у меня была неполная, начали понемногу отправлять вещи в контейнерах, а сами жили в пустой квартире. Наши знакомые, старые таджики, даже не хотели нас отпускать. Спрашивали: «Куда вы едете? Разве мы плохо к вам относились?»

Когда началась революция, стало совсем страшно. Для восточных людей всегда важно, выходец из какого региона занимает руководящий пост. И противоречия между севером и югом тогда ощущались очень сильно. Все конфликты были именно на этой почве. Север в основном представляли демократы, юг — коммунисты. В центре города все чаще стали собираться митинги одних и других. Они проходили буквально в нескольких сотнях метров друг от друга.

Мне, честно говоря, было все равно, но скорее мое окружение было за коммунистов. Когда работаешь на скорой помощи, знаешь больше остальных. Мы видели многое… И «груз 200» из Афганистана, и пострадавших с обеих сторон, и как демократам раздавали деньги на акциях. Наш вуз, кстати, находился неподалеку от этих площадей. Сокурсники рассказывали, что часто после занятий за ними гнались демонстранты. Обижали моих знакомых таджичек, которые ходили без платков на голове. Но в рабочей среде не было этнических конфликтов. Русские и таджики работали вместе.

В 1991 году в Душанбе стали активно стекаться жители северных районов страны. Это только усугубило конфликты на улицах. Мы их боялись. Невозможно было никуда пройти. Многие улицы простреливались. Но по нам специально огонь не открывали, шальные пули изредка попадали в квартиры. К этому времени в магазинах закончился даже хлеб.

С началом этих событий в 1991 году я уехала, но вскоре пришлось вернуться. Меня отправили доучиваться на психиатра. Дело в том, что мой ребенок тогда сильно болел, мы нашли ему клинику в России. Когда ты думаешь только о нем, все остальные проблемы смазываются. Меньше обращаешь внимание на происходящее. Уехать было ужасно сложно. Были закрыты почти все учреждения, продать квартиру было невозможно. Но в один прекрасный день у меня получилось найти юриста. За сутки оформили все документы и отдали жилье таджикам с севера. Они достаточно агрессивно отнеслись ко мне. Им все не нравилось. Были очень негативно настроены.

Моя семья смогла получить переселенческие билеты, а по приезде в Россию через знакомых в миграционной службе мне выделили квартиру в Волгограде. Мы тогда совсем не понимали, кто мы. Русские? Советские? В головах была каша. И хотя как врач я всегда была востребована, в быту мне почти никто не помогал. В 1992-м я вернулась в Душанбе. Начиналась гражданская война, но я как-то быстро привыкла. К тому времени из института разбежались почти все. Остался только русский профессор и одна преподавательница. В этом же году из-за состояния сына снова пришлось вернуться в Россию.

В этих паскудных конфликтах, как я думаю, виноваты прежде всего внешние силы. Они сыграли на противоречиях между разными регионами республики. Северу внушили, что скоро в Таджикистане установится демократия, а получилось ровно наоборот.

Роман, 29 лет, Ташкент-Москва, журналист

Ташкент — это такой город, где до последнего сохранялись советские пережитки. Я рос и ощущал себя, как будто живу в Советском Союзе. Я застал времена, когда узбекский язык активно переводили на латиницу, русский стал повсеместно вытесняться. Но Ташкент все еще оставался мультикультурным городом. Уже в середине 1990-х русских стали повсеместно увольнять. Когда пришел в школу, учеников делили на русские и узбекские смены. Это порождало большие конфликты.

Среди учеников всегда существовало разделение, но не по этническому признаку, а по языковому — русскоязычные и говорящие на узбекском. Очевидно, я тусил с первыми. Но жили мы в центре города, район считался благополучным, и до открытых столкновений дело никогда не доходило. Там в большинстве своем жили русские. Возможно, на окраинах города все было иначе.

К этому же времени почти вся интеллигенция покинула Узбекистан — инженеры, педагоги, доктора. На их места приезжали люди из кишлаков с низкой квалификацией. Они были обозлены вообще на всех.

Вячеслав, 51 год, Кишинев-Москва, профессор, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН

В июне 1992 года, когда вспыхнули бои за Бендеры, я учился в Кишиневе. Общество было разобщено. Активно проявляли себя молдавское и румынское возрожденческие движения. Повышенную активность проявлял «Народный фронт» — организация, созданная сверху для развала советской системы по национальному признаку практически во всех союзных республиках. В центре Кишинева проходили нескончаемые митинги. Всегда единое студенчество тоже было разъединено «червем национализма». Группы с русским и молдавским языками обучения держались обособленно. Часто молдавские группы всем составом уходили на митинг «Народного фронта», а группы с русским языком обучения продолжали как ни в чем не бывало заниматься в аудиториях и готовиться к сессии.

Русскоязычное население Кишинева было запугано майскими событиями, созданием «Народного фронта», объединившего националистические организации, и убийством 17-летнего юноши Димы Матюшина за то, что он разговаривал со своей девушкой в центре Кишинева на русском языке.

Тогда трудно было представить себе дальнейшие события. Тот русско-еврейский Кишинев, в котором прошли мое детство и юность, полностью изменился. Несмотря на свои юные годы, я ощущал себя из числа «бывших». Это очень неприятная саморефлексия. В те годы как и большинство моих сверстников я был романтиком. Никогда не был карьеристом и не гнался за должностями. Подав в армии заявление в коммунистическую партию, я лелеял светлую и бескорыстную мечту — сделать мир лучше. Но происходящие события вернули меня в реальность. Признаюсь, я разочаровался не в идее, а в партии и ее руководстве, а последующие события еще больше укрепили меня в мысли о том, что коммунистическая партия перестала отражать чаяния народа. Воистину, лучший учитель — собственные ошибки.

Чего я тогда хотел для себя? В советскую эпоху строить планы было просто. Работала система. Были выработаны ценности. Понятно, они тоже нравились не всем, но меня, как продукт системы, они устраивали. Признаюсь, я мечтал стать силовиком. Готовил себя к армии, планировал после вуза продолжить военное образование. Но когда стала разваливаться страна, планы резко изменились. Я сосредоточился на науке, занявшись злободневными процессами этнокультурных трансформаций, чем, собственно, продолжаю заниматься и сейчас.

Сергей, 50 лет, Бендеры, бывший заместитель министра иностранных дел ПМР

Конфликт, как и для большинства приднестровцев, прошел через нас всех и остался в памяти. Война всегда оставляет неизгладимый след на людях, переживших и прошедших ее. Осталась твердая уверенность, что в 1990-м и во время войны 1992 года все было сделано правильно, и государство создали и смогли его отстоять. После войны жизнь в республике постепенно наладилась. Все вместе переживали экономический кризис, захлестнувший все постсоветское пространство. Учились, работали, растили детей.

Оксана, 48 лет, поселок Глубокое-Краснодар, пенсионерка

Я родилась и выросла в Восточном Казахстане, вблизи города Усть-Каменогорск. Поселок, в котором мы жили, кормил Иртышский медеплавильный завод. Мои родственники трудились там поколениями. И дед, и отец, и муж — вся экономика держалась на этих людях. В Глубоком русские составляли меньшинство населения, но местные общались исключительно на русском. Они были глубоко ассимилированы в нашу культуру, заводили смешанные браки.

В конце 1980-х я окончила техникум и вышла замуж. Уже воспитывала детей, работала технологом по очистке воды. При этом все потрясения, которые случились в Советском Союзе, как тогда казалось, прошли стороной. Никого не интересовала политика, все жили своими проблемами. Да и продуктовый кризис ощущался не так уж сильно, рабочим на заводе вполне хватало средств, чтобы обеспечить свои семьи. Даже когда мы стали гражданами Казахстана, ничего особо не поменялось. Не было ощущения, что мы чужие в этой стране. Никто не стремился никуда уезжать, хотя детей уже отправляли учиться в Россию из-за престижа образования. Да и национальные отношения оставались теплыми.

А мы никогда не учили казахский язык. Мы бы и не против выучить, но где? В школах он не был обязательным предметом. Дальше ситуация усугубилась еще сильнее.

В конце 1990-х годов руководство заводом перешло корпорации «Казахмыс». Сперва было снято все наше высшее руководство — преимущественно русские. Директорами поставили казахов, причем не местных, а приезжих из других городов. Это вызвало сильнейшее недовольство рабочих. Потом начали сокращать людей целыми цехами. Говорили, что медь якобы никому не нужна. Мы даже верили поначалу. Но потом в поселок стали прибывать люди из аулов и далеких сел. Они вообще не говорили по-русски.

Но в рабочей среде никаких этнических конфликтов не было. Только солидарность. Однако вскоре мы узнали, что завод будет остановлен и продан. Мы оказались буквально в осадном положении. Ждали инспекцию, которая проведет подсчеты и «распилит» завод на металлолом. Инициативная группа рабочих решила заблокировать доступ комиссии на территорию предприятия. Началась бессрочная акция протеста. Наши мужчины днями стояли в сцепках, несмотря на угрозы руководства и местной администрации. Женщины носили им еду, мы верили, что отстоим цеха. Тем не менее желаемого результата это не принесло — и завод был закрыт. Началась сильнейшая безработица. Мы были вынуждены уехать в Краснодар. Тогда уже не было проблем с получением гражданства, и мы быстро обжились на новом месте.

Нина, 56 лет, Ташкент-Саратов, бухгалтер

На наше положение сильно повлиял закон об обязательном изучении узбекского. С 1993 года он стал продвигаться очень активно во всех сферах публичной жизни. Очень многие интеллигентные и образованные узбеки сначала даже смеялись над этим. Потому что появилось много слов, которых никогда не было в узбекском. Например, главный бухгалтер всегда переводили как bosh buxgalteri (дословно — большой бухгалтер). А тут государство стало утверждать, что переводить следует как bosh hisobchi (большой счетовод). Очень тогда возмущалась. Прямо говорила, что уеду: счетоводом я быть не хочу! Да и жить стало гораздо труднее, появились талоны. Большинство знакомых попросту уехали. Самый массовый исход случился в 1994-1997 годы.

Переломным моментом стало два неприятных случая. Мои дети гуляли во дворе, им было шесть и три года, и вдруг соседские дети стали забрасывать их камнями. Но никто из родителей не вышел и не остановил это безобразие. Тут надо заметить, что мои родители получили квартиру в этом доме, когда работали на заводе. Он был относительно небольшим, и соседи друг друга знали очень хорошо. Всегда друг к другу тепло относились. И вдруг мы стали врагами с нашими соседями, с которыми прожили рядом два десятка лет. Это была неприкрытая агрессия.

Был и еще один случай. Я практически каждый день работала, иногда ходила в Центральный банк за бумагами. Но даже там было небезопасно. Когда в феврале 1999 года в Ташкенте произошел теракт, я чудом не оказалась в эпицентре, потому что в тот день задержалась… На месте увидела только крошево из стекла и своих израненных знакомых. Захотелось уехать и никогда не возвращаться. Мы уехали в 2000 году, но тогда еще не было проблем с отказом от гражданства. Узбекистан покидать было очень трудно. Билеты невозможно было достать, только у спекулянтов.

А на границе мы и вовсе столкнулись с рэкетом. Это случилось у железнодорожной станции Арыс на границе Узбекистана и Казахстана. В вагон заходили таможенники и попросту собирали деньги. Они не угрожали оружием, но поступали иначе. «Либо вы даете деньги, либо мы будем устаивать полный досмотр. Вас выведут из поезда, а пока будем досматривать, он наверняка уедет. Поверьте, мы найдем запрещенные вещи!» — говорили они. А сама станция буквально в чистом поле расположена.

Когда мы вернулись в Россию, денег было катастрофически мало. Приткнуться было некуда. Сначала жили в деревне под Самарой, рассчитывали очень быстро получить гражданство. Был закон, что рожденные в России могут получить гражданство в короткие сроки. А у меня муж родился в Саратове, хотя всю жизнь и прожил в Ташкенте. Но паспортистка все тянула, придумывала новые запросы, писала отмазки. Она явно хотела денег, хоть и не говорила об этом прямо. А мы тогда почти не имели средств. В конце концов у меня кончилось терпение, я поехала в областной паспортный стол и настрочила жалобу, заставила сотрудников все зарегистрировать, и в течение недели супруг получил заветный паспорт. А вскоре и мы с детьми.

Вячеслав, 51 год, Кишинев-Москва, профессор, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН

Мои родители во время развала СССР и молдавско-приднестровского конфликта были на пенсии. Мама сохранила свою приверженность коммунистической идее, до недавнего времени посещала партийные собрания с такими же престарелыми единомышленниками. Я же, занимаясь научными изысканиями, с течением времени оказался в Тирасполе, работал в Приднестровском государственном университете имени Т. Г. Шевченко, а в 2014-2015 годах был его ректором. Не будучи непосредственным участником военного конфликта, я косвенно оказался его заложником. После ухода с ректорской должности работа по специальности в Кишиневе оказалась недоступна. Получив ярлык сепаратиста, я с семьей вынужден был уехать в Россию. То есть в Молдавии я оказался персоной нон грата.

Конфликт среди простых жителей двух берегов Днестра — явление непопулярное. Люди продолжают ездить друг к другу в гости, встречаются, играют свадьбы, ездят на работу. Когда я ездил в командировку в Абхазский государственный университет, его бессменный ректор, математик Алеку Гварамия, выступая перед гостями, сказал, что многому нужно учиться у приднестровских коллег. Ведь в Приднестровском университете самопровозглашенного государства работает около 80 доцентов и профессоров из Кишинева, которые ездят туда на работу. Сказав это, он задался вопросом: «Вы только задумайтесь, возможно ли такое, чтобы профессор из Тбилиси приехал в Сухум или кто-то из Сухума поехал читать лекции в Тбилиси? Да их просто убили бы…»

Вспоминаю, как со мной вместе учились ребята из Бендер (сейчас город входит в состав самопровозглашенного Приднестровья, но расположен он на правом берегу Днестра). Они каждый день приезжали на занятия в университет на дизеле (в Молдавии до сих пор железная дорога не электрифицирована).

К ним многие преподаватели относились по-человечески, сочувствовали. Но были и такие, которые мелочно отыгрывались на том, что они бендерчане. Когда стало совсем горячо, они оставались ночевать у кишиневских одногруппников и продолжали ходить в университет. В это время в Тирасполе в университете тоже шли занятия. Они прерывались, только когда по городу везли убитых с передовой. Те студенты, которые пошли в приднестровское ополчение, приходили в свободное от дежурства в окопах время на занятия и часто засыпали в обнимку с автоматом на задних партах. Их не будили, давали отдохнуть...

Локальный конфликт со временем становится болью прежде всего его непосредственных участников и членов их семей, потерявших своих родных и близких. Так было в афганском конфликте, так было и у американцев после Вьетнама. Но наряду с этим молдавско-приднестровский конфликт отличается от перечисленных тем, что он являлся конфликтом гражданским. Я знаю семьи, в которых родственники, даже братья воевали друг против друга. Ошибка или провокация политиков оставила до сих пор незаживающий шрам в душах простых людей разных национальностей. Наверное, только время сможет расставить все по своим местам.

Сергей, 50 лет, Бендеры, бывший заместитель министра иностранных дел ПМР

Для себя и близких хотелось мира и стабильности, политической и экономической. Об этом в то время мечтали все. Где-то в глубине души хотелось возвращения обратно в СССР, в те времена, когда страна была благополучной и мирной. Но было и понимание, что это невозможно. Поэтому мечты переадресовывались уже молодой республике. Была уверенность, что у маленького Приднестровья есть большое будущее.

Роман, 29 лет, Ташкент-Москва, журналист

Мы ощущали себя в Узбекистане, как в Северной Корее. Хочешь куда-нибудь выехать — бери выездную визу. Жестко ограничивали работу СМИ, в том числе русских. Как рассказывали родители, тогдашний президент Ислам Каримов очень боялся, что его свергнут, и пытался играть на национальных чувствах. Получалось довольно плохо. Хотя при этом с исламизмом боролись очень усиленно. Сыграла свою роль гражданская война в Таджикистане. Да и талибы под боком… А Каримову необходимо было укрепить свою власть. В общем, не церемонились ни с кем.

1990-е годы, конечно, сильно ударили по местным. Помню, как люди из-за инфляции жгли деньги. Но в моей семье было плюс-минус все хорошо. Даже начали дом строить ближе к началу 2000-х. Но вокруг царила разруха.

Решение уехать приняли после 2003 года. Сильно сказывалась политическая нестабильность и абсолютная безработица. Папа говорил, что нужно сидеть тише воды, иначе — тюрьма. Все могли отобрать просто так. Перспектив не было вообще. У нас же нет узбекских имен, нет культурного бэкграунда. А без этого никогда не будет ни карьеры, ни уважения.

Мы решили эмигрировать в Германию, но еще долгое время жили с паспортами Узбекистана. У меня отказ от гражданства занял аж пять лет. Пока Каримов не умер, дело не двигалось вообще! После того как мы покинули страну, бизнес отца, говоря русским языком, «отжали». Это и было главной причиной нашего отъезда. Почему вернулся в Россию? Я никогда не чувствовал себя дома — ни в Германии, ни тем более в Узбекистане. Когда я в 2014 году впервые в сознательном возрасте посетил Россию, понял, что только здесь я чувствую себя своим.

источник