Аннотация: Попытка «научной фантастики с человеческим лицом».

Журналист оказался вполне приличным – не слишком наглым, но и не забитым. Не путался под ногами на старте и в той лихорадке, которая всегда сопровождает первичную стабилизацию курса. Не лез с вопросами в неподходящее время. Вообще, первый день на корабле в основном молчал. Когда его пустили в рубку, посмотреть на то, как происходит сверка данных курсового пакета с штурманской картой, он честно отсидел свои десять минут в углу, все еще ничего не спрашивая, лишь внимательно посверкивая глазами из-под шапки жестких кучерявых волос. По первому требованию ушел в кают-компанию, где провел следующие полтора часа, рассматривая корабельный журнал и что-то черкая в блокнотике. Затем снова появился в рубке.

— Господин Артемьев, вы обещали мне пару минут уделить… — голос у журналиста оказался высоким и сипловатым, похоже, в далеком детстве не уберег связки от жестокой простуды.

— Конечно, — кивнул капитан. – Идемте в кают-компанию. А то у меня тесновато. Лимит пространства, вы же знаете…

Журналист кивнул, деловито достал из кармана mp3-диктофон, перекинул пару страничек в блокноте:

— Начнем? Господин Артемьев, вы как капитан…

— Стоп, сразу просьба — давайте без господ, — вскинул ладони Артемьев. – Олег Владимирович, ладно? А я вас, если не возражаете, Энрике буду звать, хорошо?

— Конечно, — демократические манеры капитана явно понравились итальянцу. – Олег Владимирович, вы несете полную ответственность за все, происходящее на борту. Это значит, что вы всегда знаете – что, где и как происходит?

— Да, пожалуй. У меня на борту десять человек экипажа и четыреста тонн груза. Любая мелочь может привести к гибели людей, груза и корабля. Горе близким, убытки Федерации. Чтобы не допустить этого, я, разумеется, обязан знать: чем занят каждый член экипажа, в каком состоянии находятся корабельные системы и соблюдаются ли условия хранения груза. Потому капитанов космических грузовиков и называют «буферами». Это буфер обмена информацией, понимаете? – капитан с усмешкой постучал себя по лбу. – У меня там всегда присутствует максимально полная картина текущего момента. И она постоянно обновляется, обновляется…

— А когда вы спите, тоже?

— И когда сплю. Это совершенно особое состояние. Начинается где-то за месяц до старта, а заканчивается – через пару недель после возвращения. Капитан – это не только самый опытный космонавт и компетентный специалист, это – координирующий центр. В голове постоянно — цифры, графики, расчеты…

— А как же романтика? – улыбка Энрике явственно подразумевала, что он вполне иронично относится к собственному вопросу.

— Романтика остается на Земле, — кивнул Артемьев. – В рейсе есть только распорядок дня, работа, дисциплина и цифры. Иначе нельзя. Любая попытка отнестись к нашей работе по-другому – излишне легко, или чересчур восторженно, приведет к катастрофе. Эти законы пишутся кровью.

Энрике довольно кивнул, быстро строча карандашом в блокноте. Ему явно нравился этот русский капитан, так романтично воспевающий рутину.

— Хорошо, Олег Владимирович, расскажите вот о чем. Космонавт-дальнобойщик – профессия, овеянная бесконечными легендами и домыслами. Пожалуй, она даже более загадочна для обывателя, нежели колонист-освоитель. Колонистов – тысячи, а в дальних рейсах работает от силы пара сотен человек. Я, как журналист, настроился на материал про избранных. Расскажите, в чем ваша избранность? Чем отличается космонавт-дальнобойщик от простого смертного?

— Чем отличается? Да, пожалуй, всем. Мы проводим в космосе очень много времени. В транзитный период – больше, чем на Земле. А это очень тяжело. Это просто меняет психику. Человек привык чувствовать почву под ногами, привык ощущать себя землянином. В космосе он сходит с ума. В эпоху «неподвижных полетов», космонавты на станциях жили и по году, но с открытием гравиконденсов и появлением дальних перелетов это стало невозможно.

— «Гравитационный синдром»?

— Да, совершенно верно. Психиатры всех мастей до сих пор бьются над тем, почему в условиях нормальной гравитации, человек не может нормально переносить полет дольше тридцати суток. Да и то…. – Артемьев тяжело вздохнул. — Замкнутый круг: если на корабле невесомость, то он не может никуда лететь. А при включенном гравиконденсе люди не могут долго существовать! Я даже не знаю, как вам объяснить, что такое быть космонавтом… Разве что могу дать посмотреть сводные таблицы психологической устойчивости. Может, что почерпнете…

— Спасибо, обязательно на них взгляну. Но скажите вот что…

Закончить вопрос Энрике не удалось. В кают-компанию ворвались зудящие позывные внутренней связи.

— Пять, красный! Пять, красный! – голос штурмана был ненормально бесстрастен. Когда человек заставляет себя не кричать одним лишь усилием воли – это пугает гораздо сильнее любой истерики. – Рубка — сбор ноль! Пять, красный!

— Тревога? – удивленно спросил Энрике, привстав с диванчика.

— Нет, — голос капитан не дрожал. Он всего лишь растерял все эмоции и оттенки. Казалось, говорит синтезатор. – Это не тревога. Это катастрофа.

— Сбор ноль… Мне тоже надо быть в рубке? – в памяти журналиста всплыла пара строчек из плохо отксеренной памятки по ТБ.

— Да, — Артемьева уже не было в кают-компании, его голос донесся откуда-то из коридора. Энрике бросился за ним.

В рубке было непривычно многолюдно. Вместо традиционной вахты в три человека, здесь толпились 9 членов экипажа и присоединившийся последним взъерошенный Энрике. Еще двое находились возле гравиконденса.

— Гравиконденс – ноль! — бортмеханик не смог совладать с голосом, сорвался на визгливый фальцет, смущенно закашлялся, продолжил более спокойно, – давление – норма пять, воздух – норма три, внешняя угроза… — на этот раз его голос превратился в едва слышный хрип.

— Внешняя угроза – красный, пять! – закончил фразу вместо него капитан Артемьев. – Вероятность пробоя… Твою мать… Вероятность пробоя – восемь…. Гравиконденс, прием!

— Рубка, прием! – послушно отозвался динамик интеркома.

— Саша, Люсьен, пробой – восемь…. – пальцы Артемьева непрерывно барабанили по пульту, Энрике машинально опознал «Турецкий марш». – Будем пытаться восстановить стасис. По моей команде – даете полную нагрузку на движок. Полную, ясно? Отрубайте к чертовой матери предохранители и стопор. Работаем по десятке. Как поняли?

— Рубка, поняли вас… Олег… Хочу тебе сказать, на всякий случай…

— Никаких случаев, Саша, понял?! Никаких случаев! Отрубайте стопор и ждите команды! Конец связи! Штурман, готовность один! Бортмеханик – готовность один! Экипаж действует по штатному расписанию! Готовимся к маневру! Все по местам, живо! Начинаю отсчет!

Энрике, про которого все забыли, забился в дальний угол. Ему было страшно. То, что прежде существовало лишь на страницах «Руководства для пассажиров», происходило в реальности. Внешняя угроза. Пробой. Космические лучи. Жесткое излучение межпланетного пространства. Смерть… Невидимая и неотвратимая. Люди столкнулись с ней, стоило им только отлететь от своей планетки чуть дальше дозволенного. И до сих пор никто не может внятно объяснить – что убивает космонавтов. Известно только, что каждый корабль, выходящий в космос, может погибнуть. Конечно, он знал эти цифры: что риск перелетов оценивают в диапазоне от 5 до 15%, что ежегодно гибнут от 10 до 50 человек… Но сейчас эти цифры грозили превратиться в сметающую все на своем пути волну уничтожения и хаоса. О пробоях любят писать новомодные романисты. Три волны излучения. Первая несет с собой боль, вторая – ужас, третья — смерть. Ни одна лаборатория Земли не может разработать хоть какое-то подобие защиты от холодной хватки космоса, не желающего терпеть ползающие по его внутренностям корабли землян.

— Внимание! Финальный отсчет! – жесткий голос Артемьева оборвал размышления журналиста, и заставил сосредоточиться на происходящем вокруг. – Пять!

— Корректировка маневра – есть! – откликнулся штурман.

— Четыре!

— Сигнал – есть!

— Три!

— Баланс – есть!

— Два!

— Смыкание – есть!

— Один!

— Системы – есть…. – чуть слышно прошептал бортмеханик.

— НОЛЬ! Гравиконденс – старт…

— Есть старт! Господи прости! – ожил интерком.

— Все… Прощайте ребята, простите, если что не так…

Энрике вжался в переборку и закрыл глаза, приготовившись принять в себя первый удар космической смерти. Повисшая пауза вбивала в мозг раскаленные гвозди секунд.

— Неужели… — голос бортмеханика исказился до полной неузнаваемости. – Ребята…. Мы… Мы прошли точку ноль. Не может быть… Стасис! Есть стасис, так его перетак! Есть!!!

— Проверить системы… — Артемьев говорил очень медленно. Словно боялся повредить хрупкие слова грубой субстанцией своего голоса. – Гравиконденс – прием…

— Норма, — Энрике явственно услышал донесшийся из динамика всхлип. – Норма, Олег, норма!!! Норма, мать ее!!!

— Системы – норма, — подтвердил штурман.

— Пять красный – отбой. Спасибо экипажу. Мы… Мы живы… — капитан корабля совершенно явственно не мог сообразить, что нужно говорить. Растерянно проведя ладонями по лицу, он повернулся прочь от пульта и сразу же натолкнулся на затравленный взгляд итальянца, не до конца еще поверившего в спасение.

— Ну что, брат-газетчик? Понял что такое — быть космонавтом?…

Энрике ничего не ответил, только судорожно передернул лицо нервозной улыбкой.

— Ни хрена ты не понял, — продолжил Артемьев. Похоже, он разговаривал с собой. – И не поймешь. Потому что это невозможно понять, это можно только почувствовать. Почувствовать на своей драной шкуре… Чувствуешь? Там, за тонкими стенками, в пустоте, висят эти проклятые звезды, которые швыряют в нас лучами и убивают нас просто из-за своей природы. Им все равно – кто мы такие, и зачем ползаем между их раскаленными телами. Им все равно живем мы или умрем. А нам не может быть все равно. Мы не можем себе позволить не обращать на них внимания. Чтобы выжить здесь, в этой чертовой пустоте, необходимо ненавидеть.

Капитан Артемьев резко встал. Скривил рот в страдальческой маске-полуусмешке и повторил:

— Ненавидеть эти звезды.

Воронцов Иван Викторович 

источник