Почему люди добровольно идут на войну? Каждый это решает сам, и мотивы разные. Но то, что существует какая-то предопределенность, в этом я уверен.
 
В моей семье всегда считалось почетным служить в армии. Дед прошел польскую, финскую, Вторую мировую, был офицером имел боевые награды. Я и сам считаю, что мужчина обязан узнать, что такое военная служба, война не понаслышке. Когда началась война на Донбассе, я понял – нужно ехать. Пора восстанавливать то, что было потеряно в 90-х. Туда ехали добровольцы со всей России и не только. Им не нужны военкоматы  и согласие родственников.
 
В первые же дни на войне начинаешь понимать, что побудительные мотивы, толкавшие тебя на войну, навсегда остаются в прошлом: энтузиазм, патриотизм и прочие высокие понятия выбивает первым же артобстрелом. После чего или начинаешь жить на войне, или нужно уходить.

Помню один из ночных артобстрелов на Донбассе. По нашим позициям бьют минометы укропов. Недолет. Перелет. Бах — накрыло! Бегу смотреть, все ли живы. Обмениваемся впечатлениями. Стреляем в ответ. Короче, жизнь идет.
        
Иду в блиндаж за патронами. А там сидит один боец, зажался  в угол, трясется.
— Ты чего?
— Страшно, — отвечает.
— Так ты в темноте сидишь, вот тебе и страшно. А ты выйди наверх, посмотри вокруг. С народом пообщайся. Веселее  будет.
— Там убьют.
— Вот тут тебя точно убьют. Потому что ты один и от страха трясешься.
Потом этот парень хорошо воевал, даже был награжден Георгиевским Крестом за храбрость.
        
А вообще, тогда на позициях было полно настоящих мужиков, которым  если и было страшно, то виду не показывали. Смелый — это тот, кто только один знает, что ему страшно.
        
Азарт от опасной игры проходит быстро — стоит увидеть первую смерть.
У нас ранило парня. Вчетвером понесли его на плащ-палатке  к «скорой». Врач посмотрел и сказал: «Поздно. Он уже умирает».  
Я не поверил: парень же только что был жив! Смотрю ему в глаза, в них вспыхнул и стал меркнуть огонек. И вдруг я почувствовал, что не его, а мое тело наливается холодом… Словами это не передать. Длилось это мгновение. Потом я будто из глубины вынырнул. Разом навалилось: звуки, запахи… «Это война. Здесь убивают», — вспыхнуло в сознании и осталось там навсегда.
 
Еще в Абхазии я убедился, что разница между солдатом срочной службы, ополченцем из местных жителей и добровольцем – колоссальная. Первый просто тянет лямку, второй оказался на войне волею судьбы, а третий попал на нее сознательно. Были случаи, когда сотня ополченцев снималась с позиции и бежала в тыл, едва заслышав стрельбу. И тогда их места занимали добровольцы. Пятнадцать человек держали оборону там,  где должна была стоять сотня. Не потому, что мы супермены и нам не было страшно. Просто доброволец — внутренне другой человек. Он не бежит от войны, его туда не посылают. Он пришел на войну сам.
         
В Сербии была другая война. Но и там разница между добровольцами и местными ощущалась сразу. Когда мы приезжали на позиции, сербы ревели: «Все, приехали русские, сейчас начнут войну в полный рост!»
       
К войне трудно привыкнуть. Еще труднее с нее вернуться. Сознание не выдерживает резкого перехода из одного мира в другой. Но я никогда не понимал этого ветеранского надрыва.
 
Уважаю воевавших ребят, сочувствую. Но как увижу, как кто-то рвет на груди тельник и орет: «Я воевал!» — меня аж передергивает. Деды наши четыре года на самой страшной войне побывали. Видели то, что нам и не снилось. Спросите тех, кто в пехоте или в разведке воевал, много ли они фрицев завалили? Никогда не скажут. А я теперь знаю наверняка: и резать им приходилось, и в упор стреляли. Если уж ветераны той войны молчат,  то что уж нам голосить.
 
Приднестровье, Сербия, Абхазия…теперь Донбасс. Доброволец – он везде доброволец. У него другой психологический настрой. Он никого не винит за то, что оказался на войне. Иногда приходит мысль: «Что я тут делаю?» А потом продолжаешь делать свою работу. Ту, которую за тебя никто не сделает.  И говоришь: «Это мое дело».                            

Георгий Римский