Обер-офицер, командир эскадрона, ротмистр 5-ого гусарского Александрийского полка Юлиан Иванович Шпагин, стал героем удивительнейшей истории.

Седьмого мая 1819 года в городе Санкт-Петербурге генерал-лейтенант Мефодий Авдеевич Сальников устраивал званый ужин, куда приглашены были многие сослуживцы-однополчане, в числе которых был и наш Юлиан Иванович.
После ужина, по обыкновению, гостям предлагалось всё то, в чём они могли проявить себя незаурядно и с блеском.

Танцы, игра на бильярде, стрельба по мишеням, фейерверк — были лишь малой толикой всех развлечений. Главным же предметом восхищения гостей и гордостью самого генерала был его собственный, так называемый, «Домашний театр».

Около сорока молодых, прелестных особ входили в состав театральной труппы. По причине ли сиротства, или по иным причинам, барышни жили на попечении Мефодия Авдеевича и, разумеется, не чаяли в нём души.

Играли они в домашних спектаклях. Были на постоянном довольстве, занимая всю левую половину огромного генеральского дома. Мефодий Авдеевич был вдов, детей не имел. Будучи человеком весьма не бедным, питая слабость к женскому полу, он не считал зазорным содержать столь разнообразную «оранжерею», благоухание которой заставляло закипать кровь в жилах многих любителей подобной «флоры»!

В доме генерала так-же проживало несколько дам французского, аглицкого и немецкого происхождения. Те обучали мамзелей музыке, танцам, актёрскому мастерству, обхождению в обществе. Генерал холил и лелеял барышень, потакая их невинным капризам.

Огромные деньги тратил ежегодно Мефодий Авдеевич, заказывая за границей самые модные предметы дамского туалета. Порой между офицерами и девушками возникали чувства, а иногда даже случались романы. Генералу нравилось такое положение дел.

Мефодий Авдеевич обожал гусар, равно как своих воспитанниц. Случалось даже, что проигравшемуся в пух и прах офицеру, коему от безысходности в пору оставалось лишь стреляться, Мефодий Авдеевич предлагал жениться на одной из своих актрис.

Женитьба взамен на выплату долга и выкуп родового имения, находящегося, как правило, на тот момент в залоге, представлялась благословением Божиим для неудачливого игрока. Весьма аккуратно улаживал генерал сие предприятие, дабы никоим образом не задеть честь и достоинство русского офицера. После тактичных заверений, придя к общему согласию, заключался устный договор конкретизирующий все условия женитьбы. Жениху надлежало выполнять особое условие — «До конца дней своих не брать в руки карт, и вообще не играть на деньги ни в кости, ни на бильярде».

С момента, принятого генералом решения основать «Домашний театр», прошло около пяти лет. За всё это время удалось устроить восемь подобных браков. Сия благородная идея льстила самолюбию Мефодия Авдеевича.

В свете воспевали и превозносили отца-благодетеля. Всякий раз хвалебные речи, оды и тосты в его честь, генерал прерывал словами: «Ах, оставьте! Я служу на благо Отечества и процветания государства Российского»! После чего вздрагивали его эполеты и росой умиления омывались серебряные генеральские бакенбарды.
За два дня до званого ужина генералу донесли о неутешительном положении Юлиана Ивановича. Командир эскадрона на тот момент проигрался «до нитки». Под залогом находилось и его родовое имение. Теперь с жизнерадостным, бравым гусаром Шпагиным в карты играть никто более не садился. Стреляться Юлиан Иванович почитал за грех, но и наладить как-либо ситуацию не представлялось ему возможным.

Во время русской наполеоновской кампании Шпагину шрапнелью выбило правый глаз. Он, надо сказать, очень гордился таким ранением. Мало кто мог похвастаться так называемой «Кутузовской Лентой», да ещё и на том же глазу. После походов русской армии 1813 – 1814 гг. двадцативосьмилетний Юлиан Иванович вышел в отставку «с мундиром и пенсионом полного оклада».
Жил Шпагин в съёмной двухкомнатной квартире на окраине города.

Рядовой в отставке, солдат Митрофан Синицын проживал вместе со Шпагиным в качестве денщика. В сражении при Лейпциге Митрофан вытащив из-под лошади, вынес с поля битвы истекающего кровью Шпагина, за что и был повышен в звании до унтера. Чуть позже в этом бою Синицыну размозжило взрывом ступню, и он попал в лазарет.

Спустя четыре года в Санкт-Петербурге Шпагин встретил Митрофана. Хлопоча о назначении пенсиона, герой и инвалид войны Синицын, не выдержав бюрократической волокиты, расквасил физиономию одному видному чиновнику. Так случилось, что у Митрофана не было ни дома, ни родни, не говоря уже о каких-либо ходатаях или заступниках.

Битый за такую дерзость розгами, разжалованный обратно в рядовые, Митрофан был брошен отечеством на произвол судьбы и проживал в богадельне при Александро-Невской лавре.
Проникнувшись бедственным положением боевого товарища, Шпагин предложил Синицыну службу деньщика с проживанием на его съёмной квартире. Юлиан Иванович не прогадал.

Огромный, громогласный и болтливый Синицын был старше Шпагина на двенадцать лет. Водки он не пил и зарекомендовал себя как добросовестный хозяйственник и отличный кашевар. В свободное время Митрофан вырезывал из дерева ложки, свистульки, вязал чулки и немного портняжил. По воскресным дням все свои рукоделия он выносил продавать на базар. Следует отметить, что чулки, связанные Митрофаном, пользовались особым спросом даже среди господ. Отличались они удивительной мягкостью, прочностью и удобством. Удобство же заключалось в придуманной Митрофаном специальной «хитрой» петельке. Затягиваясь на лодыжке, под коленом, она не позволяла чулкам сползать и топорщиться.

Нельзя не упомянуть, что Митрофан смастерил себе уникальный протез ступни, потерянной им при Лейпциге. В протезе были устроены маленькие шарнирчики и пружинки. Синицын свободно ходил без палки даже не прихрамывая. По отношению к себе Шпагин не терпел иерархических реверансов со стороны Синицына, потому общение их носило характер дружественно-доверительный.
Когда Юлиан Иванович проигрался, то вынужден был заложить имение, а залог приходилось выплачивать с пенсиона. Иных денег не было. Синицын всячески поддерживал командира, а его мастеровые навыки не позволили им голодать и скитаться.

Итак… Прознав, что русский офицер, дворянин, герой войны живёт на окраине города, выплачивает залог с пенсиона и не выходит в свет, Мефодий Авдеевич побагровел, затрясся и даже плюнул на пол! Шпагину было доставлено письмо, в коем генерал по-отечески выражал свою обеспокоенность его делами. Приглашение на званый ужин не терпело каких-либо возражений и закреплено было личной генеральской печатью.

Бравый гусар не смел ослушаться почтенного генерала. Поход к цирюльнику и починка расползшегося под мышкой на доломане шва не составили особых хлопот. В целом мундир Юлия Ивановича содержался в порядке, одна лишь деталь, а точнее её отсутствие, портила всё предприятие.
Как раз накануне свои ботики (низкие гусарские полусапожки) Шпагин вынужден был заложить еврею старьёвщику, дабы оплатить наём комнаты за четыре месяца проживания. Выплата пенсиона ожидалась только через неделю.

Как быть?! Облагородить ваксой огромные, рыжие сапоги Митрофана? При всём усердии такая затея оказалась нелепостью,- ведь оба его сапога были на правую ногу. Синицыну с протезом сподручней, а точнее «сподножней» было носить именно такую обувь. Выйти в свет в парадном полковом мундире и в сапогах Митрофана представлялось или откровенным издевательством над обществом, или же признаком глубокого слабоумия. Альтернативы не было. Нужно было что-то решать!

Неподалёку от съёмной квартиры Шпагина, в добротном двухэтажном кирпичном доме, проживал военный чиновник, полковник Пётр Вольфович Калленберг — крепкий, сухощавый и желчный старик. Его предки, немцы, обосновались в России ещё во времена государя Алексея Михайловича. Среди коллег Пётр Вольфович прослыл человеком неприветливым, язвительным, сквалыжным. Всю войну он прослужил в штабе армии сидя за бумагами, заведуя техническим и аммуниционным обеспечением полка.
Ходили слухи, что за период наполеоновской кампании, путём полузаконных махинаций, он выкроил себе несколько миллионов. Было даже устроено следствие. Служители Фемиды более года изучали персону Петра Вольфовича, но… денег не нашли и дело закрыли.

Немец никогда ни у кого ничего не просил и никому за просто так, ничего не давал. Впечатление, что Калленберг люто ненавидел весь род человеческий, сложилось не на пустом месте. Странной чертой его характера была неподдельная радость, испытываемая им при виде людских страданий. Душевное ли терзание или физический недуг кем-либо переживаемый, доставлял Петру Вольфовичу нездоровое наслаждение. Свидетельств тому было предостаточно.

Отважившихся просить у немца в долг ожидало дикое, варварское условие со стороны взаимодавца. Так, цирюльник Илья Попов, болевший с похмелья, бритвой срезал своё ухо за целковый, на глазах «благодетеля». Или же корнет Мухин — совсем ещё мальчишка, за четвертной оттяпал себе топором большой палец на левой руке, а спустя неделю помер от заражения. Посему не мудрено, что дом немца люди обходили стороной, почитая Калленберга изувером и сатанинским приспешником.
О его жене, детях или родственниках никто ничего не знал. Личная жизнь этого мерзавца не изобиловала разнообразием. Экипажа Калленберг не держал и в любую погоду ходил на службу пешком. По воскресениям посещал кирху.

Шпагин знал полковника, при встрече всегда приветствовал Петра Вольфовича соответственно чину, на что тот, казалось, не обращал особого внимания и всегда шёл дальше.
Глядя в заляпаное оконце, насвистывая и пытаясь что-либо придумать, Шпагин увидел идущего со службы Калленберга. Времени раздумывать не было! Натянув страшные сапоги Митрофана, сбежав по лестнице, Юлиан Иванович подобно чёрту из табакерки возник перед немцем у самых ворот его дома и вытянувшись во фрунт громко отрапортовал:
— Ротмистр пятого гусарского Александрийского полка! Обер-офицер Юлиан Иваныч Шпагин!!! Разрешите обратиться, господин полковник!!!
Без тени удивления Пётр Вольфович уставился своими выцветшими, почти белёсыми глазами на гусара и тихим надтреснутым голосом спросил:
— Что вам угодно?

Взгляд Калленберга поистине обладал каким-то гипнотическим свойством. Взволнованный Шпагин даже не понял, как очутился в передней, а затем в комнате Петра Вольфовича. Тощая, безликая девушка приняла у немца сюртук, цилиндр и удалилась. В доме было как-то сумеречно, хотя снаружи погожий майский день был в самом разгаре.
Калленберг чиркнул спичкой. Блики пламени от двух свечей, стоявших в канделябре на бронзовом геридоне, заплясали по стенам, искажая пространство. Шпагин заметил, что все стены, окна, мебель, (за исключением крохотной отдушины, письменного стола и кресла) были задрапированы плотной однотонной тканью.

— Ну-с… Выкладывайте, что у вас, – заскрипел Калленберг. Опустившись в кресло, он раскурил короткую немецкую трубочку. – Да поживее! У меня мало времени.
Шпагин как можно деликатнее стал излагать суть своего дела. Немец, посасывая трубку, закрыв глаза, слушал. Когда речь коснулась бедственного положения по причине карточного долга, Калленберг преобразился! Его и без того, навыкате, глаза, казалось, вылезли из орбит. Жиденькие бакенбарды стали топорщиться, а на щеках выступили лиловые капилляры. Однако, при упоминании имени генерала и ситуации с сапогами, немец будто пообмяк, откинулся на спинку кресла и перевёл свой страшный взгляд на свечи.

Когда Шпагин закончил, Пётр Вольфович взяв канделябр и посветив на сапоги офицера, рассмеялся. Смех не касался его мимики, а более напоминал шкворчание сала на раскалённой сковородке.
— Кто же вам виноват, молодой человек? Вы сами устроили себе такое несчастье – прошипел немец, брызгая слюной. – Ну, да чёрт с вами! Мораль вам читать бесполезно и денег, разумеется, я вам не дам. Признаться, вы меня позабавили и мне, пожалуй, будет интересно вам помочь… Но не от симпатии к вашей жалкой персоне, а лишь из-за уважения к Мефодию Авдеевичу. Ведь старика может хватить удар, глядя на такое чучело!

С этими словами Калленберг снова неистово «зашкворчал» плюхнувшись в кресло.
Успокоясь, взяв со стола колокольчик, Петр Вольфович — позвонил. Явившейся на звон безликой девушке немец что-то шепнул. Спустя пару минут та принесла коробку и оставив её на столе, исчезла.
— Смотрите же! – немец открыл коробку. Взору Шпагина предстали невероятной красоты гусарские ботики.
– М…да, тонкая работа.
— Что бы вы понимали в тонкой работе, – заскрипел немец. — Да будет вам известно, что эти ботики — вещь трофейная. Из гардероба маршала Серрюрье! Видите клеймо? Работа известного итальянского мастера! Он делал такие из кожи морского змия для самых высоких вельмож. Моя подагра не позволяет носить такие вещи, а вам, я думаю, будет в пору. А ну! Снимите вашу гадость и примерьте! Аккуратно! О… herrlich! Прекрасно!!! Такая обувь не терпит щёток и гуталина… Вот, тут пузырёк с оливковым маслом и специальная шёлковая ткань. Надеюсь вам всё понятно?!
— Так точно, ваше превосходительство!!! – гусар вытянулся во фрунт и глядел на Калленберга глазами преданной собаки.

— Прекратите этот подхалимаж! Неужто вы думаете, что я позволю вам пощеголять в этих ботиках за просто так?! Есть условие! Даю вам их ровно на сутки. Завтра в это же время они должны лежать в этой же коробке, на этом столе! Кроме того… Вы дадите мне расписку и слово офицера, что ежели я обнаружу хоть маленькую царапину или крохотное пятнышко на обуви, то вы незамедлительно и безоговорочно стреляете себе в рот. Э… в моём саду, разумеется. Всегда, знаете ли, имел желание лицезреть, как неудачники кончают с собой по своей же собственной глупости.
Немец вылупил свои страшные глаза на Шпагина и прошептал:
– Ну как, согласны?

Шпагина слегка озадачил такой поворот дела, но положение, размышлять долго не позволяло.
— Что ж… Извольте, Пётр Вольфович. Я согласен. Даю слово офицера. Где прикажете подписать?
Составляя бумагу, Калленберг время от времени судорожно «шкворчал». Было видно, с каким удовольствием он выводит каждую буковку. Подавая на подпись изуверский документ, немец впился глазами в лицо Шпагина и заскрипел:

— Не понимаю и презираю все эти ваши гусарские забавы! Честь, понимаете-ли, офицера, достоинство дворянина…
Чепуха! Кал словесный, в хмельном угаре изрыгаемый! За веру, царя и отечество?! Да плевать вам на всё! Знаем мы вашу веру… Проиграются до портков, похерят именьице своё, спустят родительское состояние на шампанское, да срамных девок, а опосля водочку кушать изволят. Тоска у них, видите-ли, русская…
Тьфу!!!

Что же тогда, позвольте спросить, вы к иноземцу, к иноверцу побираться приходите, а? Что?! Молчите? Ладно! Довольно с вас! Подписывайте! А то смотрите, может ещё передумаете? Я ведь знаю, вы-то обязательно в афедрон вляпаетесь! Вам же не привыкать… nicht wahr?!
Видя, как Шпагин побледнел, как руки его слегка задрожали, Калленберг взахлёб «зашкворчал» и стал тыкать пером в лицо обескураженного гусара.
Выхватив перо, подписав лежащую на столе бумагу, Шпагин сгрёб в охапку коробку с ботиками и выбежал вон.

Ботики на самом деле были восхитительны! Аккуратно протерев их оливковым маслом, Юлиан Иванович поразился их блеску. При желании можно было даже побриться глядя в них, словно в зеркало.
Итак, несмотря ни на что, решающий визит к Мефодию Авдеевичу состоялся! Бравый гусар Шпагин в сопровождении Синицына прибыл к дому генерала минута в минуту!
После ужина генерал попросил Юлиана Ивановича в кабинет и обстоятельно изложил ему всю суть своего щедрого предложения. Сугубо Мефодий Авдеевич порекомендовал Шпагину присмотреться к двадцатипятилетней фройлен Эмми Вэльтманн. В доме Мефодия Авдеевича она преподавала барышням вокал и сольфеджио. По словам генерала, фройлен Эмми в скором времени могла составить весьма выгодную партию русскому дворянину.

Шпагин задыхался от счастья! Опустившись на колено, припав к руке Мефодия Авдеевича, гусар разрыдался, как мальчишка. Генерал сдержанно рассмеялся и посоветовал не думать о дурном, ступать к гостям развлекаться и танцевать.

В огромной зале, под звуки духового оркестра, при свете сотен свечей, окрылённый яркими картинами новой жизни, Шпагин порхал. Вальсируя прелестных девушек, утоляя жажду игристым шампанским и вновь вальсируя, Юлиан Иванович пребывал на вершине блаженства!

Со многими барышнями он был знаком ранее и не скупился на комплеманты. Дав генералу слово, Шпагин не в праве уже был разделить азартный досуг своих приятелей — сослуживцев, ведь просто так даже на бильярде никто не играл. Оставалось лишь пить шампанское, танцевать.

Танцуя с барышнями, он неустанно следил, дабы ненароком не оцарапать, не заляпать уникальные ботики, заимствованные у немца на таких людоедских условиях. Ведь вся перспектива грядущей счастливой жизни могла рухнуть из-за малого пустяка.

Эмми оказалась очень красива. Стоя у колонны в окружении барышень, она выглядела гордой и непреступной. Танцевальный вечер уже шёл к завершению, но ангажировать Эмми Юлиан Иванович всё как-то не решался. Оркестр уж заиграл заключительный танец. Вальс отличался пленительной мелодичностью. Положение поправил сам Мефодий Авдеевич. Он подвёл Эмми к Шпагину, познакомил и они закружились.

Заходя на второй круг, Юлиану Ивановичу вдруг, как бы сделалось дурно! Он внезапно отпрянул от Эмми, нелепо попятился назад и поскользнувшись, задел затылком настенный бронзовый канделябр, рухнул и сделался без чувств!
На следующий день у ворот дома Калленберга с коробкой в руках стоял Митрофан. Увидев знакомую коробку возвращавшийся со службы немец, подойдя ближе, спросил:
— Кто таков?

Взглянув в глаза Калленбергу, Митрофану очень захотелось перекреститься и крикнуть «С нами крестная сила»!, но взяв себя в руки, сглотнув слюну и откашлившись, Синицын отдал честь и рапортовал:
— Рядовой в отставке Митрофан Синицын! Велено вам доставить сей гардеропь и получить гумагу!
— И кем же, голубчик, велено?
— Его благородием Юлианом Ивановичем Шпагиным.
— Ага… А где же само… Его благородие?
— Лежат в лазарете! Удар-с!
— Ай-яй-яй… А ты, стало быть его посыльный?
— Так точно! Денщик-с!
— Ага… Ну что ж, денщик-с, прошу.

Внутри немца всё закипало! Очевидно, думал Калленберг, что russisches schwein испортил ботики, а теперь прислал этого верзилу с целью запугать? Хм… Не на того напали. Сейчас посмотрим кто из нас «Pisser»!

Пройдя в комнату, оживив огнём канделябр, не сняв цилиндр, немец сел в кресло. В ящике его стола лежал заряженный Terzerol, который в случае чего помог бы разрешить ситуацию. Тем временем, озирающемуся по сторонам Митрофану захотелось пощупать ткань, коей задрапированы были стены и мебель. Он уже было потянулся к стене, как полковник завопил:
— Не трогать, чёрт возьми, ничего руками!!! Поставь, дурак, коробку на стол и доложи всё обстоятельно! Что случилось с его благородием. Как, когда и почему?!
— Не извольте беспокоиться! Доложу всё как есть! – Митрофан поставил коробку и в присущей ему отрывистой солдатской манере продолжал:
— Накануне-с его благородие Юлиан Иваныч званы были на ужин к генералу Мефодию Авдеевичу Сальникову. На бильярде и в карты оне играть не желали-с. Весь вечер его благородие изволили пить шампань и плясать с мамзелями! Вальсируя мамзель, Юлиан Иванычу сделалось дурственно, в чём, собственно, сама мамзель и повинна! Его превосходительство Мефодий Авдеевич приказали доставить Юлиан Иваныча в полковой лазарет!

— Постой, постой… В чём повинна? Та барышня, что, его отравила?
— Никак нет! Никто никого не травил!
— Ничего не понимаю, ты же сказал, что барышня виновата… Разъясняйся по существу!
— Слушаюсь! По существу! Давеча утром его благородие, лёжа в лазарете, изволили прийти в себя. Сперва попросили воды-с, а затем стали справляться о состоянии сапог, одолженных им вашим высокоблагородием. Его благородие изволили ощупать сапоги и повелели доставить их вам, а на обратном пути зайти в Никольскую церковь и заказать отцу Максимилиану благодарственное молебствие!

Немец сняв цилиндр помотал головой. Затем, достав из ящика огромную лупу, придвинув канделябр, вынул ботики из коробки и стал внимательно их рассматривать. Удивительно, но ни царапины, ни иной какой-либо порчи на ботиках не было.
— Погоди-ка, голубчик. Никак не возьму в толк. Так у твоего барина, что, сердце больное, что ли? Или психический недуг, вроде падучей?
— Никак нет! Во всём та самая мамзель виновата!
— Чёрт! Да какая мамзель?! Почему виновата? Ты можешь толком, дурак, объяснить?!
— Так точно! Могу! На пасхальной седьмице я Юлиан Иванычу учинил презент-с. Собственноручно связал и подарил чулки-с!
— Причём тут… — немец глядя на Митрофана, часто заморгал. – Какие, чёрт подери, чулки?!
— Красные! Пасхальные! На петельке-с!
— Ну?
— Его благородие вчерась изволили их надеть! Весь вечер Юлиан Иваныч неустанно следили, дабы сапоги ваши ненароком не испоганить-с! Его благородие плясали с мамзелью и изволили лишиться чувств-с! Им померещилось, что сапоги ваши изодрались, поелику мамзель та в красных панталонах плясать изволили! Все мамзели в белотканных, а энта сугубо в красных! Непозволительно сие вольнодумство! Панталоны – это вам не стихарь-с! Позвольте-ка…
С этими словами Митрофан взял со стола ботик. Поглядевшись в него, улыбнулся, лихо закрутил ус. – Эвон, шельмецы… Как кожу в европах умеют делать! Всю морду, как в зеркале видать, хоть бройся!

На каменном лице Петра Вольфовича, наверное, впервые в жизни, отобразилось крайнее удивление. Откинувшись на спинку кресла и всплеснув руками, немец изумлённым голосом спросил:
— Так это что? Твой барин, русский офицер и дворянин, в отражении сапог, бельё дамское разглядывать изволил, и сам же панталон красных испугался?!

Митрофан что-то ещё говорил и пытался разъяснить, что мол его благородие не нарочно изволили на панталоны любоваться, а токмо присматривая, дабы не оцарапать …
Но немец уже не слушал Митрофана. Калленберг трясся, сидя в кресле, его «шкворчание» постепенно превращалось в нормальный человеческий смех. Запустив в Митрофана скомканной распиской Шпагина и еле выговорив «пошёл вон дурак», Пётр Вольфович, держась за живот, откровенно, судорожно хохотал!
Даже на улице был слышен его неугомонный хохот. Шествуя по направлению к Никольской Церкви, простой как оглобля, Митрофан Синицын всё пожимал плечами и не мог понять, что же так рассмешило угрюмого полковника?

А в это же самое время, лёжа в лазарете, по той же причине смеялся и сам Юлиан Иванович. Несомненно, бравый гусар Шпагин не на шутку испугался, когда вальсируя изволил вдруг лицезреть в зеркальном отражении своего ботинка, столь необычный колор интимного дамского гардероба...

Ведь чулки Юлиана Ивановича были равно такого же цвета! И от мысли, что ботик вдруг разошёлся по швам, немудрено было испытать этакие волнительные эмоции!
Пробыв несколько дней в лазарете, взвесив все за и против, бравый гусар окончательно убедился, что Эмми — его судьба! Спустя неделю, в доме генерала Сальникова Шпагин сделал предложение столь эпатажной фройлен. Однако свадьбу решено было перенести. Причиной такого решения стали события, требующие отдельного пояснения.

Итак… Мать Эмми скончалась от тифа, когда девочке было четыре года. Её отец, инженер судостроения, сильно пил и замёрз в лютые морозы в 1808 году. Эмми на тот момент было 12 лет. По протекции одного влиятельного господина девочку определили в дом генерала Сальникова. Её музыкальным талантом Мефодий Авдеевич был весьма очарован и не поскупился нанять хороших преподавателей.

Спустя пять лет хрустально-чистое сопрано Эмми стало предметом зависти для многих оперных див Санкт-Петербурга! Далее девушка сама стала преподавать вокал и сольфеджио в доме генерала.

Фамилию Вэльтманн Эмми унаследовала от отца. Девичья фамилия её матери — Калленберг.
Да! Мать Эмми являлась родной сестрой Петра Вольфовича! Полковник и был тем самым «влиятельным господином», определившим некогда девочку на попечение Мефодию Авдеевичу!
По причине скверного характера Петра Вольфовича, Эмми никогда не видела своего родного дядюшку. Она даже не знала о его существовании до той поры, пока нотариус не известил её об открывшемся внезапно наследстве.

Когда немец выгнал Митрофана, швырнув ему вслед скомканную расписку, то вскоре от хохота у полковника пошла гортанью кровь. В тот вечер Пётр Вольфович Калленберг умер. Вот по этой то причине и решено было отменить свадебные торжества.

Эмми приняла Православие с именем Елизавета. Свадьбу сыграли спустя два месяца. Теперь Елизавета Шпагина была полноправной и единственной наследницей дома, а также всего дядюшкиного состояния. В банке на счету Петра Вольфовича значилось тридцать пять тысяч.

Но каков же был сюрприз, когда Митрофан, снимая драпировку со стен и мебели, стамеской нечаянно вспорол материю…
Ткань оказалась двуслойной! Внутри, подобно лоскутному одеялу, были обнаружены прошитые между собой тонкой нитью разноцветные ассигнации! Вся драпировка в доме покойного Калленберга содержала такую вот начинку!

Что было дальше и как распорядились супруги несметным богатством повесть умалчивает.
Сказывают, что когда Александру Сергеевичу Пушкину поведали эту историю, — поэт ненадолго задумался и изрёк:

Судьбе неведомы законы,
Она способна пожелать
Себе орудием избрать
И сапоги и панталоны!
Впрочем… Может быть он этого и не изрекал.

Конец.